[Carolla]

Название: Suum cuique*
Автор: Юленька
Фэндом: Фандориана. Б.Акунин
Категория: Джен
Жанр: хм, если судить по классификациям, то агнст
Герои: Эраст Петрович и его рефлексия
Рейтинг: G
Дисклеймер: Все права принадлежат Борису Акунину, я лишь позаимствовала Эраста Петровича на время
Комментарий автора: Некоторые размышления мудрого мужа по поводу некоторых жизненных коллизий. POV Фандорина


Если к сорока годам комната человека не наполняется детскими голосами, то она наполняется кошмарами.**
Глупость. Во-первых, и до сорока в его жизни кошмаров было предостаточно. Отсутствие детей - скорей кошмар несостоявшийся. Он уже давно понял: лишние привязанности – это лишние страдания. И это слишком жестоко: губить тех, кто будет иметь несчастье привязаться к нему.
Меньше всего Эраст Петрович любил размышлять в сослагательном наклонении. Что было бы если бы… Но возраст видимо брал свое. Иногда его посещали мысли о том, что каждый человек должен оставить что-то после себя, какой-то след в этом мире. А что останется после него, потомственного дворянина, Эраста Петровича Фандорина, статского советника в отставке? Разве что личное дело. В конце концов, любым живым существом движет два инстинкта – самосохранения и продолжения рода. А чего уж говорить о человеке - венце творения? Разве не сожмется сердце от светлой грусти, при мысли, что ты не исчезнешь из этого мира, что в тот миг, когда твое дыхание навсегда прервется, пусть и малая часть тебя, но будет продолжать жить дальше? Об этом иногда задумываются даже те, кому чужда семейная идиллия. Задумывался об этом иногда и Эраст Петрович.
Приступы меланхолии накатывали обычно после ночных кошмаров. Их бывшему чиновнику особых поручений снилось ровно три: оторванная женская рука в белой перчатке с новеньким блестящим обручальным кольцом на безымянном пальце; девичье лицо наполовину белое, а наполовину черное; и спеленатый младенец на рогоже, а на его вздернутом носике лежит снежинка, лежит и не думает таять. Когда после нескольких сигар приходило долгожданное успокоение, он иногда задумывался…
На что была бы похожа его жизнь, если бы однажды в ней появился ребенок, если бы у него, Фандорина, был сын или дочь. Иногда он даже пытался это представить. Вот он возвращается домой, отдает Масе трость и цилиндр, а в глубине дома уже слышатся легкие шаги, хлопает дверь и к нему подбегает, скажем, мальчишка – темные волосы растрепаны, ярко-голубые глаза горят, или девочка, глаза тоже голубые, но вот волосы почему-то непременно золотистые. Девочка обязательно кинется на шею, такие уж они натуры:
- Папенька! – любой другой человек, представив себе этакую идиллию, непременно почувствует умиление, радость. Единственным чувством, которое охватывало Эраста Петровича, стоило ему вообразить такую картину, был страх. Даже не страх, а ужас, огромный, заполняющий собой все, каждую клеточку тела, каждую пору кожи. Страх за это маленькое существо, страх, что с ним случиться что-нибудь страшное, ужасное, непоправимое. И этого нельзя будет предугадать, нельзя исправить, а случится, непременно случится, так случается со всеми, кого полюбит он, и кто будет иметь несчастье полюбить его. Словно проклятье какое-то, страшное, непонятное проклятье…
Давным-давно он запретил себе привязываться к кому-либо сколько-нибудь сильно - злодейка-судьба всегда находила способ отнять дорогое. Но проклятое сердце, которое, казалось, давно должно было умереть, превратиться лишь в мускул, перекачивающий кровь, оказывалось на удивление живучим и в этот самый мускул превращаться не желало…
Вот Анисий, например И сейчас, много лет спустя, при воспоминании о нем сердце Эраста Петровича наполнялось теплотой и тут же сжималось от мучительной боли. И ведь привязался к этому смешному, нескладному юноше, привязался по-настоящему искренне. Иначе, зачем предложил стать помощником (Господи, ну зачем он это предложил?!)? Было что-то трогательное в этом робком мальчишке, что-то, что тронуло сердце Фандорина. Ему нравилось наблюдать, как застенчивый, неуверенный в себе юноша постепенно расправляет плечи, нравилось чувствовать себя причастным к этому, наблюдать за тем, как гадкий утенок превращается… впрочем, он так и не успел превратиться в прекрасного лебедя.
Их отношения всегда были чем-то большим, чем начальник-помощник. И не только со стороны Анисия, который с благоговением взирал на шефа, ловя каждое его слово, но и сам он, Эраст Петрович… За годы, что Анисий в ассистентах пробыл, не только ответственность за него почувствовал, как за своего подчиненного, но и проникся к нему какой-то особенной теплотой, какой раньше ни к кому не испытывал: очень уж ему хотелось, чтобы мальчишка в люди вышел, чтобы перестал другим в рот смотреть, чтобы на ногах твердо стоял, чтобы жизнь свою получше устроил. Сам себе, привыкший все раскладывать по полочкам, он природу этого чувства объяснить не мог. Может, нравилось себя благодетелем чувствовать, а может… От простого честолюбия не будешь так искренне радоваться, когда у твоего подопечного все вышло, или переживать, когда что-то не получилось. Это привилегия совсем не шефа...
И что же вышло? А ничего хорошего, тоже, что всегда выходило с теми, к кому на беду свою привязывался Фандорин. Погиб несчастный Анисий, недоглядел Эраст Петрович… Может быть потому и пошел против своих же собственных принципов, устроил самосуд, прикончил Соцкого. За него, за Анисия, за его непрожитую жизнь, за все то, что тот мог, но так уже и не сделает, за тот огромный и прекрасный мир, двери в который Фандорин так хотел, но так и не успел распахнуть перед мальчишкой, и за свое разрывающееся от боли сердце.
Ни к кому нельзя привязываться, никого нельзя любить, или, по крайней мере, близко к себе подпускать.
В последний раз едва на те же грабли не наступил. Забавные они были, каждый по-своему. Юная декадентка и хитровский гаврош. Молоденькая провинциалка, изо всех сил старавшаяся казаться опытной и циничной, и мальчишка, который был одновременно таким прожженым и таким наивным. И снова странная теплота, заполняющая сердце при взгляде на каждого из них, снова желание вытащить из всех передряг, сделать так, чтобы все у них в жизни получилось, у каждого свое, открыть глаза, вывести на широкую ровную дорогу, объяснить, втолковать…
Потому собственно и потащил обоих в Париж, хотя нужды в том не было. Маша, судя по всему, от глупых декадентских штучек излечилась и за нее можно было не волноваться. Да и Сене после смерти Князя с его бандой и Будочника бояться было нечего, у него, в конце концов, и опекун у него имелся, и без средств бы не остался – ему за клад изрядный процент причитался. Так ведь нет, обоих повез. Зачем спрашивается? Вот то-то и оно. А уж как в дороге их ссоры разнимал, ну чисто отец семейства. Хорошо хоть одумался вовремя, вспомнил, чем такие привязанности кончаются. Мотопробег кончился, Монмартр и Елисейские поля были исхожены вдоль и поперек
- Больно много, вы, Эраст Петрович, шляетесь с нею. Неужто поприличней сыскать нельзя?
- Тебе, Сеня, давно уже свои хитровские замашки оставить пора, сколько раз говорено было! У нее, как ты выразился, есть имя, это раз. О женщине нужно говорить уважительно, это два. Я с ней не шляюсь, а гуляю, тебе бы тоже не повредило походить с нами, ознакомился бы, с так сказать, культурной стороной Парижа, это три…
Но все же смог вовремя остановиться. Маша в Россию вернулась – сам на поезд посадил, и Сеньку чуть позже туда же отправил, с письмом к одному знакомому. Пусть пристроит мальчишку, талант у него есть, авось, толк и выйдет. А что расставаться жалко было, ничего, поноет сердце и перестанет, это гораздо лучше, чем когда оно рвется на части от безысходного и непоправимого горя.
Каждому, как говорится, свое. Богу богово, кесарю кесарево, кому семейная идиллия, кому прелести холостяцкой жизни. Если оставить в стороне эмоции, которые, как правило, не лучшие советчики, еще неизвестно, что лучше. Дети, как известно, бывают весьма и весьма черствы и жестокосердны и платят за родительскую любовь и заботу черной неблагодарностью. Да и потом, ну какой из него отец. Носит его по всему свету и исполнение служебного долга для него превыше всего. Словом, как он и говорил когда-то давным-давно: человеку его склада лучше быть одному. Да и это не просто прихоть холодного эгоиста, которому есть дело лишь до собственного удобства и который не желает обременять себя заботой о ком-либо, кроме собственной персоны. Дважды поманил его призрак семейного счастья, дважды судьба, за что-то ополчившись, выхватывала это счастье прямо из рук. И не просто выхватывала, с мясом вырывала, с кровью. Мудрый муж потому и мудрый, что усваивает те уроки, которые преподает ему судьба. А он, Фандорин, не слишком хорошим учеником оказался – с первого раза не понял, пришлось судьбе второй раз повторить. Ничего, зато на всю жизнь выучил. «Моя любовь приносит несчастье, я не могу любить».
«А может оно и к лучшему…», - сухо отщелкивая четками, перечислял для себя все выгоды своего положения, это раз, это два, это три… Помогало. Как только жизнь начинала укладываться в привычные логические схемы, все сразу вставало на свои места: сердце переставало ныть, сомнения уходили… Все правильно, каждому свое. Да и как какой смысл рассуждать, если бы, да кабы… Нет у него детей, значит, и не нужны ему все эти «а что…», «а если…»
Если к сорока годам комната человека не наполняется детскими голосами, то она наполняется кошмарами.
Лишь один кошмар не беспокоил Эраста Петровича. Ему никогда не снилась камера Крутицкой гарнизонной тюрьмы, и письмо, написанное и сожженное арестантом по кличке Акробат, письмо, начинавшееся словом «Отец…»

_________________
*Каждому свое (лат.)
**Шарль Сент-Бев